TeaTerra

Китай называет себя родиной чая, чай культивируется на всей территории, климатически подходящей для его возделывания, то есть в 19 из 22-х современных провинций (включая Тайвань), а выражение «культура чая» (ча вэньхуа) приобретает всю большую известность во всем мире. Древнее сочетание вэнь-хуа, буквально «преобразования узора», означающее в современном китайском языке «культура», распространено гораздо шире, чем в русском и легко образует выражения типа «культура имен» (син-мин вэньхуа), «культура вина» (цзю вэньхуа). Но именно «культура чая» представляется одной из наиболее содержательных и показательных, поэтому представляется интересным рассмотреть «культуру чая» под углом бытования традиции в целом и особенностей этого процесса в Китае.

Строго говоря, Китай не является родиной чая. Чайное дерево в диком виде действительно издавна произрастало на территории нынешних китайских провинций Юньнань и Сычуань, которые однако, не были исконно китайскими и до сих пор отличаются весьма пестрым национальным составом. В древности эти районы испытывали влияние, по крайней мере, трех очагов цивилизаций — среднецентральноазиатского, китайского и индийского (см.: Итс, С.5). Местные жители вероятнее всего употребляли листья чая, правда, скорее всего как еду или лекарственное снадобье, но никаких доказательств этого предоставить в настоящее время невозможно. И вполне возможно, что представители древних государств Ба и Шу (современная Сычуань) подносили чай чжоускому У-вану. Возможно и то, что в «Каноне стихов» (Ши цзин) описывалась именно горечь чая. Но трактовки во всех этих случаях неоднозначны. По крайне мере, большинство современных ученых опровергают почти все упоминания из ранних источников («Ши цзин», «Эр я»), как относящиеся к чаю.

Первыми абсолютно достоверными свидетельствами чаепития на территории Китая пока остаются находки коробок с чаем из захоронений второго века до нашей эры в Мавандуе и Цзянлине, а также относящийся к 59 году до н.э. документ «Тун юэ», договор о покупке мальчика-служки, в обязанности которого вменялось покупать чай и мыть чайную посуду. Именно в этот период, при династии Хань (206 г до н.э. -220 г н.э.) намечается перелом в отношении к чаю, который воспринимается уже не просто как полезное для здоровья сырье для супчика типа шпината, а как волшебное лекарственное питье. В этом качестве чай получил широкое распространение на китайских землях, о чем свидетельствуют в частности и археологические находки. Территориальная экспансия чая довольно быстро набирала обороты, но значимым элементом традиции чай пока не становится. Позже отдельных ханьцев, например, Сыма Сянжу, упоминавшего чай в своей поэзии, или Ян Сюна, включившего в свой словарь диалектов статью о чае, причисляли к, «людям чая» (ча жэнь), и еще позже с их именами связали легенды по поводу употребления чая. И все-таки, они находились лишь на подступах к «культуре чая», на предварительном этапе превращения супчика или снадобья в напиток, сравнимый и впоследствии постоянно сравниваемый с вином, а вернее крепким алкоголем цзю.

При Хань и в смутное время третьего-шестого веков чаепитие вместо винопития предпочиталось в высших слоях китайского общества, главным образом, либо из практических, либо из идеологических соображений. Во-первых, это непереносимость алкоголя отдельными представителями элиты при необходимости участвовать в социальных событиях. Во-вторых, благородная конфуцианская рачительность (цзянь) — чай был гораздо дешевле вина, и прием гостей чаем расценивался как своего рода идеологический манифест, заявление о приверженности скромной жизни в духе бережного отношения к общественному богатству. Об этом сохранились соответствующие записи и предания, получившие позже широкую известность, как, например, история о начальнике уезда Лу На, принимавшем прославленного генерала Се Аня. Племянник Лу На, увидев, что высокопоставленному гостю не предложили ничего, кроме чая и фруктов, по собственной инициативе устроил пышный банкет, за что позже был строго наказан дядей, не из скупости, а за «оскорбление чистых помыслов».

После династии Хань продолжало расти количество упоминаний чая в исторических источниках, количество событий, разворачивающихся вокруг чая, и, разумеется, объем и сфера потребления самого чая. Однако все это — еще не традиция, а период ее необходимой предыстории до самосознания и консолидации. Значимым фрагментом культурного поля чай становится лишь в восьмом веке н.э., при династии Тан. Тогда общество на всех уровнях вдруг резко осознало, что оно не просто любит чай, но уже не может обходиться без него. Чай входит в число семи необходимых вещей ежедневного пользования, наряду с дровами и рисом. Чаю начинают посвящать стихотворения. Чай постепенно обрастает мифами. И, наконец, в промежуток между 758 и 774 годами появляется первый и окончательный варианты «Канона чая» (Ча цзин).

Текст с выделенным статусом, канон, в развитых культурах традиционного типа служит естественной точкой самообнаружения и фиксации традиции, и именно эту роль сыграл трактат «Ча цзин», совсем небольшое произведение в семи тысячах с чем-то иероглифах, в трех частях (цзюань) и десяти главках (чжан). Первая главка «Исток» (Юань) посвящена самому общему описанию чая. Далее следует сильно варьирующиеся по размерам чжаны первой части или (верхней цзюани) — «Орудия/Инструменты» (Цзюй, 2), «Изготовление» (Цзао, 3). Вторая часть (средняя цзюань) включает в себя всего один, но достаточно длинный чжан «Утварь» (Ци, 4), посвященный полному комплекту необходимых для чаепития 26-ти предметов. Третья часть (нижняя цзюань) включает в себя пять оставшихся чжанов: «Варка» (Чжу, 5), «Питье» (Инь, 6), Исторические «Факты» (Ши, 7), «Происхождение» (Чу, 8) о наиболее известных чайных плантациях того времени, «Сокращение» (Люэ, 9) с упрощенным набором посуды для чаепития, и наконец «Изображение» (Ту, 10). Последняя главка стоит того, чтобы привести ее здесь целиком:

Если на четырех или шести полотнищах белого шелка раздельно записать это и разместить в уголке у сидения, то исток, орудия, изготовление, утварь, варка, питье, факты, происхождение и сокращение чая будут бросаться в глаза и запомнятся, а весь «Канон чая» от начала до конца предстанет перед Вами.

Пожалуй, именно рекомендация по использованию трактата наиболее примечательна и оригинальна. В целом же автор «Канона чая» ничего не открыл и не создал. Чай уже был распространенным напитком, излюбленным литерати и монашеством, уже возделывался и производился несколькими разными способами. Лу Юй (733-804) всего лишь очень качественно обобщил опыт предшественников, в чем его роль до некоторой степени, аналогична Кун-цзы, «передающему, а не создающему». Оба стали рассматриваться как основатели традиции, пусть на разных планах и разного масштаба. Конфуций удачно определил значение старой образованности в новых условиях, а Лу Юй очертил место чая в современной ему культуре. Таким образом, был заложен фундамент «культуры чая», и Лу Юй, как и Конфуций, заслуженно получает в общественном сознании статус «совершенномудрого» (шэн), предполагающий творчество и созидание во благо всех последующих поколений. В данном случае — это «совершенномудрый чая» (ча шэн) или даже «божество чая» (ча шэнь) и «бессмертный чая» (ча сянь). Впоследствии образ Лу Юя, как и многих других выдающихся танцев, мифологизировался, что было совсем несложно при его колоритной биографии и образе жизни — найденыш буддийского монаха, детство в монастыре, актерский период и отшельничество китайского типа, предполагающее не аскезу самосовершенствования, а лишь уход от активной социальной жизни. Уже в «Новой истории Тан» (Синь Тан ши) в «Повествовании о Лу Юе» (Лу Юй чжуань) говорится: «Юй увлекался чаем, написал канон из трех частей, в котором говорится особенно полно об истоке, способах и утвари чая, что и поспособствовало знакомству поднебесной с чаем. А современные торговцы чаем доходят до того, что керамического Юя ставят среди своих напитков и молятся как божеству чая… … После этого возвышение чая вошло в обычай» (цит. по: Ча цзин. Ча дао. Ча яофан, С. 123). До сих пор статуэтку или статую Лу Юя ставят среди баночек с чаем, чтобы обеспечить неиссякаемость запасов любимого напитка, а информацию о нем, также как и, например, о Чжун Куе, ставшем духом дверей, можно отыскать в любом современном мифологическом словаре.

«Канон чая» определил структуру и словарь описания чая на все следующее тысячелетие, а также узаконил глубину традиции, что чрезвычайно важно, ибо традиция обычно не удовлетворяется точкой фиксации, но нуждается в «настоящем» начале, теряющемся в глубине веков. В седьмом чжане «Факты/дела» (Ши) Лу Юй в лучших традициях китайской историографии тщательно собирает всевозможные упоминания о чае и организует их в хронологическом порядке, начиная с эпохи высокой древности Янь-ди, он же Божественный земледелец Шэнь-нун. Именно этому культурному герою и достославному мифическому императору, жившему согласно некоторым вычислениям то ли в 7010-6948 годах до н.э., то ли около 2700 г до н.э., приписывается заслуга введения чая в людской быт. Шэньнун, как известно каждому китайцу, день за днем дегустировал семьдесят два вида разных растений и случайно обнаружил, что чай великолепно нейтрализует яды, восстанавливает силы и возвращает бодрость духу. Правда свои великие дела Владыка Янь скорее всего вершил на территории современной провинции Шэньси (см.: Ван Даю, С. 171) которая из-за климата так и не вошла в число чаепроизводящих районов. Таким образом, конкретная традиция, обретая фундамент и задним числом обрастая корнями, в очередной раз создает прецедент неопределенности исторического начала при определенности его традиционного описания. Тем не менее, в Китае доля правды — и порой весьма значительная — обычно в подобных преданиях присутствует. Как архаический облик Фу Си и Нюй-ва или сведения об узелковом письме естественно вписываются в наши представления о прошлом, так и легенда, связывающая с чаем имя Шэнь Нуна, признанного праотца растительной фармакологии, похоже, вполне точно отражает практику раннего употребления чая.

«Канон чая» успешно открыл зеленую улицу трудам о чае, но ни один из последующих трактатов уже не содержит в названии иероглифа «цзин/канон». Появляются различные «лу/записи» (например, «Ча лу» или «Записи о чае» сунского Цзи Жана), «цзи/записки», а позднее и «шу/комментарии». Корпус специальной чайной литературы постоянно растет и удостаивается собственных библиографических очерков, подобных далеко неполному «Полному собранию книг о чае» («Ча шу цюань цзи», 1613). В настоящее время насчитывается более 200 традиционных произведений или разделов в трактатах более общего содержания — сельскохозяйственных или медицинских.

Установившаяся традиция с собственным кодифицированным каноном предполагает дальнейшую долгую и безоблачную трансляцию. Однако фиксация традиции не только не означает ее неизменности, но скорее, наоборот, в условиях Китая знаменует начало активного видоизменения. В классическом конфуцианстве это проявляется в множественности комментаторских школ, не посягающих на канон, но переосмысляющих его порой до неузнаваемости. А в культуре чая, одним из самых выразительных признаков ее «китайской» традиционности можно считать тот факт, что при всех возможных реверансах в сторону Лу Юя и отличной сохранности текста «Канона чая», описанный в нем способ варки чая был забыт в Китае.

Был забыт и другой, более поздний, способ приготовления чая взбиванием, весьма популярный при династии Сун и подробно описанный в нескольких произведениях, в том числе у Цзи Жана (1012-1067) и Чжао Цзи (1107-1135). В Китае он просуществовал вплоть до династии Мин, но до наших дней дошел лишь в видоизмененном варианте знаменитой японской чайной церемонии. Варка и взбивание чая до некоторого момента сосуществовали, затем сосуществовали взбивание и заваривание чая. А этот последний способ, получивший наибольшее распространение в современности, появился во времена упадка чайной культуры при монгольской династии Юань (1279-1368). В любом случае, начало и варки, и взбивания, и заварки чая и другие повороты чайной истории неизменно оказываются похороненными под легендами и мифами на все случаи жизни, хотя «культура чая» является порождением страны с высокими и давно установившимися нормами исторической фиксации событий. Один из относительно недавних ярких эпизодов забывчивости относится к фавориту сегодняшних чаеманов — улунскому чаю, который по своим свойствам занимает промежуточное положение между давно привычным ферментированным черным и уже привычным неферментированным зеленым чаем. Хотя упоминания об улунах можно найти в официальной «Истории Мин», но не они задают тон, а, например, следующая легенда о происхождении этого вида чая:

Рассказывают, что при династии Цин в годы правления под девизом Юн-чжэн (1723-1735) в уезде Аньси провинции Фуцзянь, в деревне Наньяньцунь жил один крестьянин-чаевод, также промышлявший охотой. Звали его Су Лун, то есть Су Дракон, а поскольку он был смугл и крепок телосложением, то односельчане звали его Улуном, Черным драконом. Как-то весной он с коробом для сборки чая и ружьем отправился в горы. Прособирав чай до полудня, он заметил пробежавшего мимо водяного оленя. Выстрел Улуна ранил оленя, но тот скрылся в лесу. Крестьянин бросился в погоню и таки догнал свою добычу. Взвалил оленя на спину и уже вечером вернулся в деревню. Затем все занялись приготовлением дичи и поеданием нежданного угощения, а про чай вспомнили только на следующее утро. Оказалось, что за это время у забытых листьев покраснели края, и они стали источать замечательный аромат. Настой из этих уже обработанных листьев был еще более ароматен и обладал чудесным насыщенным вкусом без малейших признаков худших врагов чая — горечи и терпкости.

Здесь все выглядит вполне правдоподобно. Но на равных основаниях и в одном и том же источнике приведут и предание о происхождении чая Те гуаньинь, буквально, «Железная Гуаньинь», (также относится к большому семейству улунских чаев). В этой истории, замешанной на чудесных мотивах и разворачивающейся по всем законам волшебной сказки, милосердная Бодхисаттва Гуаньинь ниспосылает одному крестьянину в награду за его преданность новый сорт чайного дерева. Апофеоза мифичность достигает в легенде о происхождении чая из век Бодхидхармы, жившем в шестом веке нашей эры — разгневавшись на свой неуместный во время медитации сон, буддийский патриарх вырвал у себя веки и бросил их на землю, а те обратились прекрасным чайным деревом. Но и здесь отражены исторические реалии — вклад буддийских монахов в дело гибридизации и популяризации чая действительно трудно переоценить, а чаньские монахи одно время были известны как чудаки, которые почти не спят и ничего не едят, а только хлещут чай и медитируют. Эти примеры, с одной стороны, хорошо иллюстрируют проблематичность верификации и сохранности изначального содержания традиции, а, с другой, свидетельствуют о том, что ничто в традиции не пропадает бесследно, но находит свое, хотя и весьма опосредованное отражение.

Рассмотрим под этим углом историческую судьбу варки чая. При династии Сун этот способ приготовления напитка постепенно вытеснялся из живой практики взбиванием, а при монгольской династии Юань, когда развитие чайной культуры вообще не особенно поощрялось, был полностью предан забвению. Однако в местности Тяоси, где некогда отшельником жил Лу Юй, в народной культуре до сих пор неплохо сохранились набор утвари, канва действа и сам настрой этого способа. Ван Лин (Ван Лин, С. 174-175) отмечает такие общие черты, как:

• 1) требования четко заданной последовательности действий;
• 2) добавление пряностей;
• 3) одноразовый характер порции по контрасту с современным многоразовым завариванием;
• 4) использование заливания и размешивания для проявления природы чая;
• 5) ритуальный характер действа, предполагающий не только утоление жажды, но и особую атмосферу;
• 6) обычай «чайных собраний» (ча хуй), то есть коллективного чаепития с соблюдением некоторых правил.

При этом, чай все-таки заваривается, а не варится, и само сырье, необходимое для аутентичной варки — особый плиточный чай — уже давным-давно не выпускается.

Случай с варкой чая позволяет продемонстрировать не только степень энтропии традиции, но и противоэнтропийные тенденции и механизмы в условиях развитой культуры традиционного типа. В конце девятнадцатого века этнический маньчжурец по имени Чжэньцзюнь, китайское имя Тан Янь (1857-1920), решил обратиться к корням и в ходе многократных экспериментов с «Каноном чая» в руках научился варить чай из развесного чая. «Рассуждение о чае» (ча шо) этого автора нашло своих читателей и воспроизводится до сих пор, хотя сами записки «Случайно услышанное из Небесной мерила» (Тяньчжи ао вэнь) в жанре бицзи, частью которых является данный текст, можно отыскать только в старых библиотеках. В конце девяностых я перевела этот текст на русский язык и передала в парочку только начинающих свою деятельность московских клубов чайной культуры, приобщившись таким образом к текстовым разработкам Бронислава Виногродского и активному экспериментаторству Михаила Баева.Спустя десять лет варка чая, любого чая стала одним из самых популярных способов у российских любителей чая — даже несколько раньше чем в родном Китае, где сейчас также чайный бум и идет мощное возрождение и развитие «культуры чая» во всевозможных направлениях.

На примере варки чая видно, не только как традиция забывает, но и то, как она сохраняет. Изначальное содержание традиции в развитой культуре традиционного типа размывается, но не теряется окончательно и остается вполне доступным для возрождения, в том числе и на кросскультурной основе (Китай — Россия), а также в культуре иного типа — в современной западной культуре, которая на современном этапе все чаще обращается к наследию и стремится ассимилировать и удержать все многообразие традиций прошлого.

Здесь встает вопрос о том, насколько обязательным является размывание традиции и сопутствующее этому процессу забывание? В Японии прижился заимствованный из Китая более поздний способ не варки, а взбивания чая. В 1191 японский монах (Eisai Myoan) высадил семена чайного дерева неподалеку от Киото, а в 1211 году написал небольшую книжку о чае и его приготовлении путем взбивания. Традиция, окончательно сформировавшаяся к веку 15-му, благополучно и неукоснительно передается вплоть до нынешнего дня. Японский автор, современник Тан Яня, Какудзо Окакуро (1863-1913), считал, что «именно в Японии чайная церемония достигла своей кульминации и была облечена в конкретные формы» (Окакура, С. 28), в то время как «в Китае чай теперь просто хороший напиток, но никак не идеал и не божество… Напиток лишился своего очарования. … Он эклектичен и является всего лишь вежливой данью старым традициям…» (Окакура, С. 27). С последним утверждением трудно согласиться. «Люди чая» в Китае относились к любимому напитку трепетно. Ли Чжи (1527-1602) уже в то время, когда чай только заваривался, обращается к чаю:

Нет у меня старых друзей
Утром-вечером рядом лишь Ты.
В этом мире горечью чистой
Кто может сравниться с Тобой?

День за днем Ты — моя еда
И безразлично который час
По вечерам Ты — вино
И не спрошу сколько сейчас

Пробуждаясь и спать ложась,
Желаю с тобой быть всегда
Не зовут тебя Чай
Не зовут меня Ли (слива)—
На двоих общий вкус
Чистой горечи до конца

Однако, несмотря на распространенность подобных настроений, китайцы, даже называя Лу Юя, «божеством чая», так и не сделали из чая культа. В китайских письменных источниках девятого века мелькало выражение «Дао чая» (ча Дао), но довольно быстро вышло из обихода, зато оно закрепилось в Японии как название чайной церемонии. И, действительно, «благодаря Японии чай стал более, чем идеалом; он превратился в религию, в основу, лежащую в искусстве жизни» (Окакуро, С. 29). Без сомнения, японская традиция чая обладает лучшей памятью, но при этом японцы лишь доводили до совершенства заимствованное, в то время как в Китае чай постоянно подвигал на нововведения и вдохновлял на новые способы его употребления.
Возможно, своеобразие «забывчивой» китайской традиции объясняется изначальной гетерогенностью китайской культуры, прослеживающейся вплоть до неолита — сами масштабы подразумевают неоднородность и множественность вовлеченных культурных фонов, полноценное сохранение которых в условиях традиционного подхода невозможно, но которые служат постоянным стимулом изменчивости. По контрасту, в монокультурной Японии традиция чая отличается выраженным ригоризмом, и употребление чая всегда оставалось менее разнообразным, но эффективность собственно трансляции традиции гораздо выше.

Таким образом, если принять во внимание ограниченную вместимость традиции, размывание традиции оказывается необходимым условием для творчества и ее обновления. «Неактуальное» содержание при этом вытесняется на периферию, но остается доступным и воспроизводимым до тех пор, пока сохраняются соответствующие информационные носители, то есть тексты. Благодаря этому становится возможной современная эксплуатация традиций (взамен прежней трансляции традиции), в том числе и «культуры чая». А чай, открытый в Китае как напиток и как элемент традиции, продолжает открываться до сих пор, служа естественным воплощением изменчивости мира и органической изобретательности человека.

ЛИТЕРАТУРА
Итс Р.Ф. Золотые мечи и колодки невольников. Москва, 1976
Окакура К. Книга чая. Минск, 2002

на китайском языке:
Ван Даю Саньхуан уди шидай (Эпоха трех императоров и пяти владык). Пекин, 2001
Ван Лин Ча вэньхуа (Кульутра чая), Пекин, 1998
Ча цзин. Ча дао. Ча яофан (Канон чая. Дао чая. Лекарственные рецепты на основе чая) под ред. Ван Цзуаньшу, Ван Бинина. Сиань, 1996

Автор — Вероника Югай (ИДВ РАН).

Источник: архив сайта http://east-club.ru на http://web.archive.org